«И возникает многоглавый дом…» (история деревянных домов на улице Шумкина)

И возникает многоглавый дом —
он звался родиной, он равен был отчизне…

Татьяна Глушкова

 

 

Ул. Шумкина, 16. Бывший господский дом. Современный вид

Для человека, впервые проходящего или проезжающего по улице Шумкина, этот дом действительно «возникает» — неожиданно, как мираж, между длинной бетонной оградой товарной станции «Москва-II–Митьково» и железными воротами транспортного склада с колючей проволокой наверху. В глубине двора, за нарядным деревянным забором и кронами старых лип удивлённому взору вдруг предстаёт ажурный, с изящным флюгером… небольшой стилизованный дворец?.. или большой терем?.. Рядом — другой деревянный дом, окнами и входом — прямо на тротуар. Этот построже и поскромнее; вход заколочен, крыльца нет. Но я-то помню, каким красавцем он был когда-то! Парадное каменное крыльцо — высокое, с двумя расходящимися в разные стороны лестницами и перилами каслинского литья, между окнами и тротуаром — ухоженный цветник. От прохожих цветник отделяла всего лишь низенькая самодельная оградка из воткнутых крест-накрест в землю тонких дощечек — подходи и рви, но никто почему-то не рвал, ничего и никогда, и наши роскошные тюльпаны, пионы, гладиолусы, астры сменяли друг друга, целые и невредимые, до глубокой осени…

Ул. Шумкина, 16. Бывший доходный дом. Современный вид

В этот дом, в угловую (старые люди тогда ещё говорили «угольную») комнату квартиры № 8 (это на первом этаже, справа от входа, если стать лицом к дому) меня и привезли в мае 1951 года из «абрикосовского» роддома на Миусах. Соседи усмотрели в этом мистический момент, потому что с кондитерской фабрикой Абрикосова обитатели наших домов были связаны самыми тесными узами. Здесь я прожила до 1965 года — вроде бы, совсем немного, но детская память — особая, она, действительно, «приравнивает к отчизне» наши родные дома, дворы, улицы…

Ул. Шумкина, 16. Бывший господский дом. Фото 1951 года

В XIX веке земли к югу от Сокольнической рощи принадлежали потомкам Платона Фотиевича Митькова (брата Михаила Фотиевича, полковника лейб-гвардии, участника Отечественной войны 1912 года, одного из руководителей московских декабристов). Отсюда и старое название нашей улицы — Митьковская, как и название проезда в парке «Сокольники», и железнодорожной товарной станции. А земельное владение на Митьковской, о котором пойдёт речь, было сформировано в конце XIX века; владельцем числился купец Н. А. Егоров.

Что касается истории домов под общим номером 16, то она берёт начало 18 июня 1901 года, поскольку именно эта дата стоит под сохранившимся в историко-архитектурном архиве ГлавАПУ прошением почётного гражданина, «гласного» (то есть депутата) Московской городской Думы, купца Н. Д. Финляндского, поданным им в Совет строительного отделения Московской городской управы. Господин Финляндский просит разрешить ему снос своего деревянного особняка, построенного на земле, арендуемой у господина Егорова, с целью постройки новой усадьбы. Прошение скреплено двумя гербовыми марками достоинством по 60 копеек; к нему приложен генеральный план новой постройки, разработанный архитектором В. А. Рудановским. Впрочем, отправной точкой истории усадьбы можно считать и 23 июня 1901 года: в этот день участковый архитектор П. Лебедев написал на заявлении просителя слово «разрешаю».

Н. Д. Финляндский

Николай Дмитриевич Финляндский был владельцем московского колокольно-литейного завода, неожиданно доставшегося ему в 1860 году в качестве приданого жены Александры Павловны, урождённой Богдановой: её овдовевшая мать за неимением сыновей передала дело покойного мужа в руки зятя. Сами же Богдановы получили завод в 1830 году от знаменитой династии Моториных, трудами которой ознаменовался в XVIII веке расцвет отечественного сверхтяжёлого колокольного литья.

 

Реклама колокольно-литейного завода П. Н. Финляндского

Н.Д. Финляндского не случайно называли «колокольным королём»: по звучанию и художественному оформлению его колокола не имели себе равных не только в России, но и во всём мире. Именно ему было заказано в 1877 году изготовление 14 колоколов для строящегося храма Христа Спасителя. За эту работу Николай Дмитриевич был награждён орденом святого Станислава и Большой золотой медалью, а после освящения храма в 1883 году — ещё двумя золотыми медалями. (Единственный сохранившийся колокол храма весом 850 кг находится сегодня на большой колокольне Троице-Сергиевой Лавры). Всего же за более чем полувековую историю своего существования завод Финляндского был удостоен 15 государственных наград, главной из которых являлось так называемое «гербовое право» — право изображать на своих изделиях герб Российской Империи.

Колокольные ряды П. Н. Финляндского на ярмарке в Нижнем Новгороде

В 1892 году Николай Дмитриевич Финляндский передал завод своему сыну, Павлу Николаевичу, при котором колокольное производство в России достигло своего апогея. В это время здесь уже практически не осталось ни храмов, ни монастырей, где бы не звонили «колокола Финляндского». Это было связано ещё и с поверьем об их особой «благодатности», рождённым поистине «неземным», до сих пор не превзойдённым звучанием. Правда, у литейщиков, работавших за мизерную плату в тяжелейших условиях и обитавших в сухаревских «коморках», на этот счёт было другое мнение: «нас, горемычных, оплакивают», «нам за гробом роздых сулят», — говорили рабочие, слушая «серебряный» звон, ведь все они, как правило, «надрывались» (то есть становились инвалидами) уже к сорока годам. Звонили московские колокола и за рубежом — в храме-памятнике на Шипке, в монастырях Афона и Иерусалима, в храмах Сан-Франциско и Токио, Парижа и Канна. А в конце XIX века развитие железнодорожного транспорта открыло для Финляндских новую сферу деятельности: приказом Министерства путей сообщения каждому паровозу надлежало иметь сигнальный колокол.

Большая колокольня Троице-Сергиевой Лавры: единственный сохранившийся колокол Храма Христа Спасителя

Каждое время диктует свои условия соответствия респектабельному имиджу представителя правящего слоя конкретной страны (сегодня бы сказали «крутому»; в России в ту пору говорили «тузовому»). Московскому олигарху начала минувшего столетия среди прочих условий «тузовости» было необходимо иметь дачу в Сокольниках (тогдашней «Рублёвке»), а ещё лучше — не одну. У Финляндских таких дач было две: на бывшей Митьковской и нынешней Вятской улицах. Последняя была окружена обширным парком, в котором трудились лучшие московские садоводы: хозяин питал слабость к садово-парковому искусству. Когда на Митьковской была построена новая усадьба, Николай Дмитриевич подарил «вятскую» дачу городу, и парк стал именоваться москвичами «Финляндским садом».

Из прочих документов, приложенных к прошению Финляндского, где подробно перечислено всё, что подлежало сносу, можно составить представление о старой даче на Митьковской. Это был солидный деревянный особняк в стиле московского ампира с многочисленными хозяйственными постройками, находившийся в очень хорошем состоянии. Причиной его сноса стала всесильная мода, настоятельно предписывавшая «миллионщикам» строить дачи в так называемом «ропетовском» стиле. Его название происходит от фамилии Ропет: эту экзотическую анаграмму своей фамилии взял в качестве псевдонима известный петербургский архитектор Иван Петров, основоположник неорусского стиля. К концу позапрошлого века Сокольники уже были основательно застроены затейливыми расписными теремами и хороминами с измельчёнными резными орнаментами, узорчатыми наличниками, ставнями и «полотенцами». За «древнерусскими» стенами скрывались все блага тогдашней цивилизации — водопровод, канализация, «Бехштейны» и сонетки (электрические звонки для вызова прислуги).

Проект новой усадьбы Финляндского был дипломной работой никому ещё не известного тогда студента Московского училища живописи, ваяния и зодчества Владимира Александровича Рудановского (проживавшего, кстати, неподалёку — на 5-м Лучевом просеке). Воплощение в жизнь любого дипломного проекта — всегда большая редкость и огромная удача для его автора. Вряд ли нам удастся выяснить: была ли она реализацией идеи заказчика, или же Финляндскому пришлась по душе готовая работа. В любом случае «связующим звеном» между «колокольным королём» и талантливым студентом выступал тогдашний директор Училища, князь Алексей Евгеньевич Львов, хорошо знакомый с Николаем Дмитриевичем.

Главный фасад господского дома. Проект архитектора В. А. Рудановского

Главный фасад доходного дома. Проект архитектора В. А. Рудановского

Каменная лестница в подъезде бывшего доходного дома. 1991 год

А дальше — ещё одна загадка: блестяще реализовав дипломный проект, самого диплома Рудановский почему-то так и не получил — то ли не дали, то ли сам демонстративно отказался (характер у юноши был сложный). Понятно, что причиной подобного скандального события мог быть только какой-то очень серьёзный конфликт, наверняка связанный с усадьбой Финляндского. Однако отсутствие диплома не помешало Рудановскому войти в историю Москвы в качестве автора ещё трёх сооружений: лютеранской часовни на Введенском («немецком») кладбище и двух доходных домов (ул. Денисова, 24 и ул. Пречистенка, 25). После 1917 года его следы затерялись в русском зарубежье.

Три каменных здания архитектора В. А. Рудановского в Москве

Строительство усадьбы началось осенью 1901 года. Почему же и хозяева, и первые арендаторы въехали туда только лишь в 1905-м? Потому что только на создание деревянной части каждого из домов вместе с деревянной крышей ушло около года. Потому что после того, как сами строения были «поставлены», в них ещё в течение двух лет велись разного рода работы. Только лишь после этого можно было вскрывать кровлю и пропитывать стены «русской живицей» — специальным восковым взваром, предохраняющим древесину от вредных воздействий внешней среды. Потом ещё полгода артель «перетягивала» полы, конопатила стены. Однако и после этого усадьба не подлежала заселению: нужно было выждать ещё целый год, прежде чем забивать стены паклей, чтобы дерево «надышалось» и окончательно закончился процесс осадки. Дома строились из «калиброванного» бревна, то есть отборного, подобранного по размеру. Брёвна завозили с Севера — там древесина плотнее. Отсюда и немыслимый для сегодняшнего дня результат: деревянные постройки 80 лет простояли в условиях нашего климата без единого ремонта! Простояли бы и дольше, если бы не были брошены на погибель.

«Два усадебных дома и сторожка» — так называлась дипломная работа Рудановского. Слева — господский дом, справа — доходный. А сторожка представляла собой одноэтажную узорчатую постройку, стоявшую между домами в глубине двора: там проживала семья дворника. Этот «сказочный домик» благополучно простоял вместе с домами до конца 1980-х годов (потом его сожгли), и всё это время в нём по-прежнему жили дворники (убиравшие потом уже, конечно, не только наш двор, но и весь прилегающий уличный тротуар). От соседней товарной станции и автобазы наш двор отделял высокий бетонный забор, превращавший усадьбу в уютный, закрытый от постороннего взора мир. Здесь имелись дровяные сараи, голубятня, деревянный стол со скамейками и ещё несколько удобных скамеек в разных уголках двора.

Но главным чудом и нашей общей гордостью был изумительной красоты сад — ещё один «Финляндский сад», с любовью и фантазией созданный первым хозяином усадьбы. Раскидистые липы и клёны, кусты сирени и жасмина, малины и смородины, яблони, вишни, ну и, конечно же, цветники, клумбы — всё это зеленело, цвело, благоухало под неустанным присмотром жильцов, их стараниями и заботами. «Рвать ничего нельзя!» — с этого строжайшего запрета начиналась осознанная дворовая жизнь всех наших детей. Ценили и берегли, конечно, не только сад, но и сами дома: наборный «музейный» паркет был везде плотно закрыт ковриками и половиками. Такими же половиками закрывали и белые каменные лестницы в подъездах (чтобы не поцарапать металлическими «шпильками» и «подковками»). Женщины, по очереди убиравшие подъезды, общие кухни и коридоры, делали это аккуратно и старательно; мужчины в любую погоду курили только во дворе, очень осторожно. В отличие от жителей окрестных домов, мы не ходили в дворовые туалеты и не носили вёдрами воду с колонок: усадьба стояла «на скважине», что обеспечивало нам собственную, независимую от города систему водоснабжения. «Финляндские» как буржуи живут», — с завистью говорили о нас в других дворах.

А это мы с мамой, Галагановой Антониной Георгиевной. Лето 1953 года

Мой дедушка, Галаганов Георгий Максимович. 1906 год

А теперь нам придётся безжалостно развеять странный миф, повествующий о том, что якобы до революции в этих домах помещался детский приют. Миф «живёт» в интернете, обрастая всё новыми «достоверными» подробностями. Так, сообщается, что это был приют для мальчиков, что именно ради этого благого дела и построил Финляндский свою усадьбу, что дети жили в доме-тереме, а в другом доме помещались учебные классы, что в 1917 году детей перевели в другой приют (и даже указывается, в какой именно!), хозяев домов расстреляли (другой вариант — отправили в лагерь), а сами дома обратили в кошмарные коммуналки, дикие обитатели которых варварски истребили былое благолепие.

Так вот никакого приюта в наших домах не было никогда. Сокольники в то время и так уже были плотно застроены купеческими больницами, богадельнями, приютами — всё это были огромные каменные здания, рассчитанные на сто и более человек, занимающие большие территории, с домовыми храмами, парками и многочисленными хозяйственными постройками. Примером может служить расположенный неподалёку (1-й Рижский пер., 2) приют братьев Бахрушиных, или богадельня братьев Боевых (Стромынка, 10, стр. 1). Сравните эти «тузовые» сооружения с деревянными домиками Финляндского и, как говорится, почувствуйте разницу: ничего себе приют! Что бы сказали об этом странном «проекте» в Купеческом клубе? Что Финляндский для сирот кирпичей пожалел? Это при его-то доходах!

Николай Дмитриевич и не собирался строить приют — по крайней мере, здесь, на Митьковской. Он построил усадьбу с доходным домом, и в 1950–1960-е годы в нём вместе с новыми жильцами ещё проживали самые первые арендаторы. В нашей квартире № 8 одну из комнат занимала старенькая «баба Саша» — Александра Никитична Кальнинг с дочерью Юлией Фёдоровной. Александра Никитична была вдовой Фёдора Оттовича Кальнинга, бывшего коммерческого директора кондитерской фабрики Абрикосова и главного бухгалтера фабрики имени П. Бабаева (как стала называться фабрика Абрикосова с 1922 года). Фёдор Оттович скончался ещё до войны; он был сыном Отто Ивановича Кальнинга, считающегося основоположником отечественной ветеринарной науки. Супруги Кальнинги арендовали эту квартиру у Финляндского сразу после свадьбы, в 1905 году, и Александра Никитична прожила в ней всю жизнь, до самой своей кончины в 1965 году. Она хорошо знала всю семью Финляндских, проживавших в соседнем доме, дружила с сыновьями Павла Николаевича, Борисом и Михаилом, вплоть до их отъезда в эмиграцию в 1917 году и была для нас главным источником дореволюционных дворовых преданий.

Неизвестно, в каком году Николай Дмитриевич передал усадьбу своему сыну — может быть, в том же, что и завод, а может, позже, зато известно, что в декабре 1914 года Павел Николаевич Финляндский продал её Николаю Петровичу Левину. Возможно, одной из причин продажи опять стала капризная мода: на смену неорусским стрельчатым окнам и башенкам из Петербурга пришли причудливые изгибы стиля модерн. Новый хозяин тоже был из разбогатевших предпринимателей — он владел «гужевым транспортом», то есть лошадьми-тяжеловозами и телегами, помещавшимися в многочисленных конюшнях на Проезжей улице (ныне улица Лобачика). На него трудилось около полусотни ломовых извозчиков. Вступление России в Первую мировую войну многократно приумножило доходы владельца сокольнических конюшен: фронту были остро нужны гужевые перевозки, и уже первые военные месяцы принесли Левину баснословные прибыли. («Кому — война, а кому — мать родна», — говорили «злые языки»). Пришло время осуществить давнюю мечту — жениться на Марии Николаевне Трушиной, статной, энергичной конторской работнице фабрики Абрикосова, которая к тому же ещё и заведовала фабричным кондитерским магазином (сегодня её назвали бы «менеджером»). На этом поприще они и познакомились, два уже не юных, очень деловых и очень одиноких человека: Николай Петрович организовывал, помимо прочего, подвоз на фабрику тары и вывоз готовой продукции. Оба были разведены; у Марии Николаевны от первого брака остался девятилетний Вася.

Николай Петрович Левин с супругой Марией Николаевной (урождённой Трушиной). 1915 год

Новый брак, как потом шутил Николай Петрович, «влетел ему в копеечку»: чтобы жениться на православной женщине, ему необходимо было сменить свою иудейскую веру, а это было очень не просто. Проблему решили доброта и отзывчивость настоятеля храма Воскресения Христова, отца Иоанна Кедрова и щедрость жениха, пожертвовавшего огромную сумму на благоустройство недавно открывшегося храма. В результате «раб Божий Николай» был не только крещён, обвенчан, но и записан на вечное поминание в качестве церковного благодетеля (его и сегодня поминают здесь за каждой литургией). Он усыновил Васю, дав ему свою фамилию и сделав наследником. А усадьба Финляндского стала свадебным подарком Марии Николаевне.

Новые хозяева быстро установили очень тёплые неформальные отношения с арендаторами квартир, а господский дом Мария Николаевна плотно заселила своими родственниками: проживание семьи из трёх человек в деревянном дворце показалось ей нелепостью. Так появились в нашем дворе семейные кланы Трушиных, Писаревых, Жариновых, Осетровых. Когда в Москве установилась советская власть, Николай Петрович в тот же день добровольно отдал ей своё владение. Усадьба подверглась «уплотнению», но Мария Николаевна, даже превратившись со временем в «бабу Маню», продолжала оставаться для жильцов признанным неформальным лидером и главным авторитетом. Не меньшим уважением пользовалось и поселённое в квартиру № 3 всё семейство Левиных, людей работящих, отзывчивых, хлебосольных. Николай Петрович по-прежнему занимался гужевыми перевозками, постепенно приобщив к этому делу и приёмного сына Василия (и у водителя грузовых машин Василия Николаевича Левина в трудовой книжке осталась на память «историческая» запись: «ломовой извозчик»). В 1927 году Василий Николаевич женился на 17-летней Марии Семёновне Шершаковой (её отец, Семён Фёдорович, был до революции поставщиком упаковки на фабрику Абрикосова). В 1944 году у них родилась дочка Наташа, ставшая впоследствии таким же авторитетным предводителем нашей многочисленной разновозрастной ребячьей кампании.

Так сложилось наше дворовое сообщество, где в небольших комнатах, отделённые друг от друга тонкими стенами, жили бывшие домовладельцы, их родственники, бывшие арендаторы квартир и те, кто въехал сюда из заводских «каморок» и сырых подвалов. Жили настолько дружно, что эти «родственные» связи сохранились и по сей день. Никого не расстреливали, никого не сажали; даже с войны вернулись почти все, и мужчины, и женщины. В эмиграцию уехали только лишь Афанасий Максимович и Евфимия Павловна Фумелли, с 1905 года арендовавшие квартиру № 6.

Арендаторы квартиры № 6 с 1905 года Афанасий Максимович Фумелли с супругой Евфимией Павловной. 1915 год

Афанасий Максимович был двоюродным братом известного петербургского скульптора и художника, члена Российской академии художеств Константина Николаевича Фумелли (чей правнук, Андрей Константинович, продолжает дело прадеда в сегодняшнем Петербурге). После отъезда Фумелли квартира № 6 (три маленькие комнаты) была предоставлена врачу-терапевту Марку Савельевичу Яголиму и его жене Полине Васильевне (так у жителей усадьбы появился «свой доктор»). В 1922 году у них родился сын Георгий, отметивший 23 марта 2017 года своё 95-летие. Сегодня Георгий Маркович вместе со своей супругой Риммой Александровной являются единственными представителями «первого поколения» жильцов советского периода.

Жильцы квартиры № 6 (с 1920 года) Марк Савельевич Яголим с супругой Полиной Васильевной и сыном Георгием. 1927 год

Кстати, квартиры в доходном доме тоже были меблированы, и во многих комнатах красивая старинная мебель сохранялась вплоть до расселения в начале 1980-х годов, а потом переехала вместе с хозяевами в отдельные квартиры. И сегодня в квартирах супругов Яголимов и Натальи Васильевны Левиной стоят огромные дубовые столы, шкафы и буфеты с инкрустациями, помнящие первых владельцев усадьбы. Что касается Натальи Васильевны, то она всю жизнь проработала учителем математики в школе № 319. 11 февраля 2017 года вместе со своими бывшими учениками она отпраздновала свой 73-й день рождения.

Так мы и жили — одной большой семьёй, где ссорились и выручали из беды, осуждали и утешали, запросто давали оплеухи чужим детям (потому что они не были чужими) и кормили их за своими столами. Так мы и росли — под крылом доброго и строгого сообщества под названием «наш двор». С 5 ноября 1957 года Митьковская улица стала носить имя Василия Григорьевича Шумкина, героя Гражданской войны, одного из руководителей Красной гвардии Сокольнического района, впоследствии служившего в охране В. И. Ленина в Горках. А во второй половине 1960-х годов у нас произошла «техническая революция»: в домах появилось местное водяное отопление. На кухнях были установлены автоматические газовые водонагреватели (АГВ) — сварные баки с горелками, газовыми кранами и терморегуляторами. «Агэвэшки», как называли их жильцы, позволяли регулировать температуру воды, в том числе и в батареях. Между прочим, с одним из таких баков связана довольно забавная история.

Когда я готовила этот материал, неутомимый Фёдор Александрович Евдокимов обнаружил в архиве газету «Московский комсомолец» от 8 июля 1987 года со статьёй о разрушающихся домах на улице Шумкина. Среди былых чудес разрушенной усадьбы автор статьи называет «паровой котёл с водомером», якобы найденный «в подвале». «И это в те времена, когда Москва обогревалась печами!» — изумляется журналист. «А Вы знали об этом котле?» — спросил меня Фёдор Александрович. Нет, я не знала. Потому что в нашем единственном подвале его никогда не было. Это было хорошо известно нескольким поколениям детей, неоднократно спускавшимся в таинственное подземелье (несмотря на запреты родителей).

Подвал вплотную примыкал к дому-терему; там находилась та самая скважина, которая обеспечивала усадьбе собственный водопровод. Вход в него выглядел со стороны как низенький деревянный сарайчик с незапертой дверью. Деревянные ступеньки вели в просторную (около 15 кв. м.) песчаную «комнату-пещеру», по стенам которой были проложены трубы с укреплёнными на них приборами (похожими на наши приборы учёта воды). Все, кто проникал в «пещеру», помнят холодный жёлтый песок, на котором было так приятно посидеть в летнюю жару, загадочные стрелочки на приборах, детское замирание от страха и восторга. Но котёл?.. Нет, котла не видел никто. Да и откуда бы ему там взяться, в нашем подвале? И тут вдруг одного из старожилов «осенило»: да ведь это, наверняка, одна из наших «агэвэшек»! И правда: большой оцинкованный бак АГВ можно легко принять за паровой котёл. Возможно, он просто провалился в подвал вместе с разрушенным полом кухни; а может быть, кто-то столкнул его туда — кто знает? Во всяком случае, эта история ещё раз подтвердила один из принципов краеведения: «доверяй, но проверяй».

А дальше в интернетовских «биографиях» усадьбы сообщается о том, что то ли в 1979, то ли ещё в каком-то году, она была взята под охрану государства в качестве памятника архитектуры. То есть государство, оценив достоинства ансамбля, решило не разрушать его, сохранив для потомков среди будущих каменных новостроек. Это ещё один миф, на сей раз очень горький, потому что он предаёт забвению подвиг неравнодушных, самоотверженных людей, спасших дома от неминуемой гибели. В конце 1970-х годов эти люди объединились в Московском отделении Всероссийского общества охраны памятников культуры. Это именно они подготовили в 1979 году, когда в домах ещё проживали последние жильцы, пакет документов для постановки построек на улице Шумкина на государственную охрану. Документы были переданы «Москомнаследию», однако сохранять дома никто не собирался: в соответствии с утверждённым градостроительным планом они подлежали немедленному сносу, как и все окрестные деревянные постройки. Об этом было официально объявлено жильцам ещё в самом начале расселения.

1974 год. Фото Ю. Лукашевич

«И грянул бой» — отчаянное, изматывающее сражение за консервацию уникального памятника московской деревянной архитектуры. В течение целых семи лет «бойцы» стояли в «живых цепях», «ночных караулах» (чтобы не подожгли), писали письма, обращались за поддержкой к известным деятелям культуры, добивались аудиенции у власть имущих, доказывая, требуя, умоляя. Это они, энтузиасты Сокольнического районного отделения ВООПИК, повесили на фасад одного из домов табличку с рубцовскими строчками: «Россия, Русь, храни себя, храни!» Это они выискивали через адресное бюро нас, бывших жильцов, «поднимая на борьбу». Мы, конечно, тоже помогали. Стараниями одной лишь моей мамы были обретены целых три «знаковых» подписи: Игоря Валерьевича Чкалова, Галины Сергеевны Улановой и Ивана Семёновича Козловского. Мама была знакома с балериной Мариной Викторовной Кондратьевой, которая в ту пору была замужем за сыном знаменитого лётчика; через Марину «вышли» и на Уланову. А с Иваном Семёновичем мама пела в 1950–1960-е годы на клиросе храма Воскресения Христова.

Победа была одержана в 1986 году: предложение «Москомнаследия» было, наконец, рассмотрено и одобрено Комиссией по архитектурному наследию Союза архитекторов СССР. В том же году в отдельную квартиру переехал последний старожил, Юлия Фёдоровна Кальнинг, и дома остались стоять пустыми, ожидая решения своей участи.

В 1990 году усадьба была включена в Список вновь выявленных памятников архитектуры и решением Исполкома Московского городского совета народных депутатов (4.12.1990) исключена из жилищного фонда. В 1991 году абсолютно разрушенные к тому времени дома (уже без сожжённой сторожки) были сданы в аренду в качестве офисных помещений НПО «Техномаш» с условием обязательного проведения реставрационных работ. Эта организация арендовала дома в течение четырёх лет. На реставрацию денег у неё, разумеется, не нашлось (поэтому в 1995 году её и попросили освободить помещения), однако, она совершила поистине великое дело, заказав и оплатив комплексные научно-изыскательские работы, необходимые для последующего восстановления усадьбы.

1991 год

Результаты этих работ, осуществлённых в 1991 году архитектурно-строительной генподрядной фирмой «Ростра», составили три огромных тома, хранящихся ныне в архиве «Москомнаследия»: т. 1 — историко-архитектурные исследования; т. 2 — архитектурно-инженерные изыскания; т. 3 — сметно-финансовый расчёт на реставрацию. Рабочая группа из пяти человек осуществила немыслимый труд, досконально изучив всё, что только можно было изучить — грунт, состояние срубов и декора, кровлю, оклейку стен, уцелевшие печные изразцы и паркет. Она же разработала подробнейшие указания и рекомендации по восстановлению усадьбы (включая сад и сожжённую сторожку). Отчёт содержит многочисленные планы, схемы, чертежи, в том числе и самого Рудановского. Но самое главное: учёные и инженеры пришли к однозначному выводу о том, что для восстановления уникального памятника архитектуры в его первоначальном виде «имеется вполне достаточно исторических данных», а высокая степень сохранности срубов и декора «облегчит работу архитекторов-реставраторов».

Назовём этих людей поимённо — они достойны того, чтобы о них помнили: Т. Д. Воронкова (руководитель проекта), М. Д. Голубин (главный архитектор проекта), П. П. Пинчуков (кандидат искусствоведения), А. М. Либина (инженер-миколог, кандидат биологических наук), А. С. Зайцев (инженер-геофизик, кандидат геолого-минералогических наук), В. И. Васильева (инженер-сметчик)

Некоторые страницы невозможно читать без волнения. За их строчками — «крик души» преданных своему делу профессионалов: «мы всё исследовали, представили описи и расчёты, — как бы говорят они нам, — мы объяснили вам, как вернуть городу этот уникальный ансамбль, — так, пожалуйста, сделайте это!» «Мною выявлены все участки деревянных конструкций, подлежащих замене вследствие потери механической прочности древесины из-за биологического разрушения, и разработаны рекомендации по их конструкционно-профилактической и химической защите, — сообщает миколог А. М. Либина. — Полагаю, что выполнение реставраторами сформулированных здесь рекомендаций по предотвращению увлажнения, защитным средствам и способам пропитки обеспечит срок дальнейшей службы древесины, как минимум, до 50 лет!»

Или вот — взволнованная просьба искусствоведа П. П. Пинчукова: «Прошу ведущего архитектора-реставратора обратить внимание на сохранившуюся оклейку обоями в интерьерах строения № 8 (это доходный дом. — С. Г.). На окантованные венцы стен наклеена серпянка (лёгкая бумажная ткань редкого плетения), по ней — подстилающий слой газет, далее — голубовато-зеленоватые обои. Прошу особенно внимательно исследовать стены комнат второго этажа, выходящие окнами на улицу: здесь наибольшая вероятность обнаружить фрагменты старых газет, по которым можно было бы с максимальной точностью установить дату отделки комнат!» А я бы попросила обратить внимание на эти неуместные в подобных документах восклицательные знаки. Можно лишь догадываться, что испытали все эти люди, наблюдая за происходившим в последующие годы…

1996 год

Ещё семь лет дома опять стояли пустыми, продолжая разрушаться. В 2002 году фирма «Арс Сервис Люкс» предложила новый проект реставрации усадьбы. Будто и не было никогда вышеупомянутых трёх томов! В 2004 году проект был принят к исполнению. В 2005 году «реставрация» была завершена, обернувшись лишь частичной реконструкцией внешнего резного декора фасадов. Внутри же было варварски разрушено и безвозвратно утрачено абсолютно всё. Какие там газеты под обоями! Кому и зачем это надо — устанавливать даты отделки каких-то комнат? Да и сами комнаты никому не нужны. Нужны единые офисные помещения с новыми окнами по обе стороны дома. А во дворе — сплошной асфальт для автомобилей, ради которых были спилены почти все деревья. (Кто-то там, помнится, в отчёте о реставрации сада писал…)

Существует подозрение, что «реставраторами» были уничтожены даже старые усадебные стены, на месте которых спешно возвели новые (иначе зачем понадобилось закрывать леса абсолютно непрозрачной сеткой?) Так или иначе, разрушение ансамбля было настолько капитальным, что 23 ноября 2012 года на совещании в Департаменте градостроительной политики Москвы некоторые архитекторы вполне обоснованно предлагали исключить постройки на улице Шумкина из категории объектов культурного наследия: что, в самом деле, «унаследовано» — офисы за резными фасадами?

Но, к счастью, дома всё-таки остались и «выявленными объектами культурного наследия», и «исторически ценными градоформирующими объектами». Их поочерёдно арендовали различные организации, а в декабре 2011 года в усадьбе разместился её нынешний арендатор — фирма «Мосэкострой», за шесть минувших лет успевшая зарекомендовать себя в качестве заботливого хозяина. Ежегодно стены домов и внешний декор пропитываются специальным составом, в офисных помещениях и во дворе соблюдается режим повышенной противопожарной безопасности, вход на территорию усадьбы возможен лишь по специальному разрешению руководства организации. Дома существуют, они не исчезли, как многие другие памятники культуры, их берегут, а в архиве «Москомнаследия» так же бережно хранятся три огромных тома рекомендаций и технических указаний по восстановлению усадьбы в её первоначальном виде.

Автор у родных ворот в день 60-летия

Светлана Галаганова